Дни aнтиковедения в Санкт-Петербурге

А.А. Трофимова

Новаторство метода М. И. Ростовцева в искусствознании античности

начала XX века

Знак, функция, контекст

В научном наследии М. И. Ростовцева первостепенное значение имеют труды, посвященные классическому искусству юга России. Идеи, включенные в канву его исторических исследований, не потеряли актуальности и много лет спустя дали импульс к разработке новых методов искусствознания античности.

Основные направления российской школы антиковедения, к началу XX века завоевавшей международное признание, были обозначены в работах В. В. Латышева, В. В. Бузескула, М. И. Ростовцева, Ф. Ф. Зелинского. Это историко-филологические и культурно-исторические штудии, а также изучение вопросов социальной истории. Искусствознание античности, представленное именами О. Ф. Вальдгауера, В. К. Мальмберга, Б. В. Фармаковского и М. И. Ростовцева, эволюционировало от описания иконографии к исследованию художественно-исторических проблем. В России, вслед за странами Европы, происходило постепенное отделение истории искусства как самостоятельной дисциплины от археологии, филологии и истории.

К анализу произведений искусства М. И. Ростовцева привела логика его исторических исследований: обращаясь к изучению художественных древностей, ученый мыслил как историк. В отличие от «классических» искусствоведов, Б. Ф. Фармаковского и О. Ф. Вальдгауера, для которых основным исследовательским инструментом служил формально-стилистический анализ, направленный на выявление художественных влияний, определение датировок и центров производства, М. И. Ростовцев рассматривал изменение иконографии и стиля в качестве симптома исторических процессов. Так, анализируя изображения на золотой пластине из кургана Карадеуашх и на иранских рельефах, он писал: «Разобранное сопоставление, дает нам монументальное и незыблемое доказательство того, что скифские царства… стремились организоваться на тех же устоях и на той же религиозной базе, что царство Каппадокийское, Коммагенское, Армянское, Иберийское, и, наконец, Парфянское». Иконография сюжетов, интерпретированных как сцены почитания царя, инвеституры, адорации, дала М. И. Ростовцеву возможность понять природу религиозных и мифологических представлений о царской власти на Боспоре.

Художественный памятник ученый рассматривал как исторический источник, имеющий свою специфику и собственный язык. Произведения искусства, с его точки зрения, предоставляли не менее, а порой и более объективные свидетельства, чем памятники письменности. М. И. Ростовцев замечал: «Работа над росписями открыла мне лично глаза на историю нашего юга, и на значение ее в общей эволюции античности». Концептуальное значение труда «Античная декоративная живопись на юге России» заключалось в выявлении иранской компоненты боспорского искусства, что позволило М. И. Ростовцеву сделать вывод о сходстве общественного устройства и религии Боспора. Эти положения были в развиты в очерке «Эллинство и иранство на юге России», в монографии «Скифия и Боспор», где аналогичные сопоставления продемонстрированы при анализе памятников прикладного искусства.

Важным вкладом М. И. Ростовцева в теорию и историю искусства были исследования портрета: царский портрет на Боспоре был осмыслен им как целостное художественно-историческое явление. Интерес к политическому устройству боспорского государства, понимание ключевой позиции, которую стала занимать монархия в эллинистический период в странах Средиземноморья и Востока, описание институтов и форм царской власти, послужили фундаментом для вывода о монархии на Боспоре как определяющем факторе организации общества на всех его исторических этапах. В этой системе воззрений образ правителя играл немаловажную роль. М. И. Ростовцев изучал портреты в глиптике и на монетах, а также известные в то время скульптурные изображения. Интерпретация царского образа, в свою очередь, стала аргументом в теории сохранения иранских элементов в политическом устройстве Боспорского царства. Эту логику исследования — от общего к частному, и затем, от частного к общему — наглядно демонстрирует последовательность публикации работ. В 1912 году публикуется статья «Боспорское царство и Южно-Русские курганы», в которой автор представил характеристику монархического строя на Боспоре, сопоставляя его с другими регионами античного мира. В 1913 году выходит в свет исследование «Представление о монархической власти в Скифии и на Боспоре», где демонстрируется ключевая роль царя в политической и тесно связанной с ней религиозной системе. Ученый прослеживает изменение позиции царя во внутренней и внешней политике и трансформацию царского образа, анализируя серии монет. В 1914 году в статье «Бронзовый бюст боспорской царицы и история Боспора в эпоху Августа» М. И. Ростовцев предлагает идентификацию бюста как портрет Динамии на основании сходства атрибутов царицы с атрибутами Антиоха Коммагенского, изображенного на рельефах кургана в Немруд-Даг, а также в контексте идеологии правления царицы.

Новаторство метода М. И. Ростовцева — исследователя античного искусства — заключалось в том, что древний артефакт трактовался им не как художественный памятник, особенности которого определяются стилем художника или традицией, но, в первую очередь, как средство выражения, как знак, имеющий смысл в определенном контексте, в системе общественных, религиозных, политических воззрений. Поэтому для М. И. Ростовцева столь характерно применение широких типологических сопоставлений памятников, отдаленных друг от друга по времени и месту их создания, к примеру, боспорских, созданных в III в. до н.э., и иранских, датирующихся II в. н.э. Интерпретация изображений проводится ученым с точки зрения функции памятника и его контекста. Как становится ясно только сейчас, в исторической ретроспективе, такой подход к исследованию античного искусства надолго опередил свою эпоху. В 1910е – 1920-е годы к подобной постановке вопроса еще не подошла ни российская, ни западноевропейская наука. Метод М. И. Ростовцева нашел продолжение в искусствознании второй половины XX – начала XXI веков в трудах представителей нового марксизма.

А.К. Гаврилов

Антиковедческая программа М.И. Ростовцева

1. Энциклопедическая Altertumswissenschaft подчеркивала роль всестороннего рассмотрения всех и всяческих свидетельств об античной цивилизации. Это значит, что наряду с памятниками слова (литературными или документальными) следовало рассматривать свидетельства материальной жизни (артистические, бытовые, хозяйственные), реконструируя в век историзма и позитивизма цельную картину античности, притом (в отличие от более раннего классицизма) непременно в историческом развитии. Для профессионального разбора свидетельств существовала ученая критика, издавна разработанная в филологии. М. Р. начал заниматься античностью в пору, когда наука о древности прижилась в русских университетах, а образование через филологию получило решающую роль в средней школе ученого образца.

2. М.Р. — историк, исследовавший целые регионы и эпохи эллинистического и римского мира как в отношении событийной, так и социально-экономической истории. Его исследования подразумевают постоянное внимание к материальным памятникам древней хозяйственной жизни, которые М. Р. собирал и систематизировал, обследуя музеи, хранящие, по его выражению, «сокровищницу археологических фактов» всего средиземноморского мира. Он же обследовал и античное искусство, начиная с Северного Причерноморья, так что М. Р. — археолог и в современном, и в старинном смысле слова. В триединстве наук, образующих Altertumswissenschaft, филология должна, по меньшей мере, присутствовать, тем не менее, у того, кто читает М. Р., может создаться впечатление, что филология с ее вечными ссылками на тексты и их анализ у него неожиданным образом оказывается оттеснена на второй план.

3. Внешних признаков филологического подхода у М. Р. действительно меньше, чем документации, относящейся к истории событий или археологии. Между тем, именно филологическую муштру par excellence получил отпрыск деятелей Министерства народного просвещения в старозаветной цитадели школьного классицизма — губернской Житомирской гимназии. В период расцвета толстовских образовательных реформ, это подразумевало переводы с греческого на латынь и с латыни на греческий (воспоминания акад. П. А. Тутковского, геолога). После этого М. Р. окончил с серебряной медалью великолепную Первую Киевскую гимназию. Весьма полное освоение грамматики обоих древних языков в толстовской гимназии опиралось на близкое знакомство с хрестоматией античной литературы и заучиванием наизусть в юном возрасте, то есть навсегда, внушительного объема классических текстов (эпизод У. Колдера).

4. В Киевском университете М. Р. наряду с Ю.А. Кулаковским, слушает А. И. Сонни и И. Э. Лециуса, товарищей Ф. Ф. Зелинского по Русскому филологическому семинарию — одному из первых инструментов толстовской реформы (теперь стало понятно, как через РФС в Лейпциге образовалась тесная связь Зелинского с блистательным в ту пору Лейпцигским университетом). После перехода в Петербург, одним из авторитетных наставников М. Р. становится Зелинский, филолог с выходом к общим идеям и идеалам, что одухотворяло скептицизм, присущий старой гуманистической филологии. Параллельно с этим, наряду со своими сверстниками (С. А. Жебелёв, Я. И. Смирнов, Б. В. Фармаковский и др.), М. Р. входит в сложившийся вокруг Н. П. Кондакова кружок «фактопоклонников», с ядовито-скромным девизом Жебелёва: «Мы звезд с неба не хватаем» (кажется, в пику Зелинскому).

5. Примечательно, что Зелинский признал М. Р. своим первейшим учеником. Для филолога, а значит и педагога Зелинского интерес к подрастающему поколению ярко выразился в лекциях «Древний мир и мы», прочитанных для выпускников гимназий. М. Р. некоторое время преподает в Царскосельской Николаевской гимназии (директор И. Анненский). Основу классического curriculum и здесь давала филология, и М. Р. определенно вдохновлялся старой гуманистической традицией, которая связывала с юностью усвоение предметов, требовавших свежей памяти, тем более что филология подразумевала не только зубрежку, но и запоминание образцовых литературных текстов. Подобно Зелинскому, М. Р., создает для гимназий историко-филологический комментарий к «Галльской войне» Юлия Цезаря в гимназической серии С. Манштейна – Л. Георгиевского (Пг.⁹ 1916).

6. Когда речь идет об ученых второй половины ХIХ в., обучавшихся в лучших классических гимназиях того времени (Gelehrtenschulen), надо говорить не о “хорошей подготовке по древним языкам”, а о близком знакомстве с литературными образцами древности и о владении умственным инструментарием при анализе не «про нас» писанных, и уже поэтому более трудных текстов. Это не просто «гимнастика ума», а создание основы обдуманного отношения к иному, которое к тому же раскрывается постепенно как исторический источник современного. Это была филологическая пропедевтика, без которой немыслима работа с первоисточниками и, тем самым, акрибия, без которой гуманитарное знание ненадежно. М. Р. был не из той массы, которая пострадала от толстовских реформ, а из тех немногих, кто многое — и вовремя — от нее получили.

7. В исторических трудах М. Р. свидетельства письменные и археологические приводятся параллельно; делаются экскурсы литературоведческого толка. Анализируя источники, он умело использует общую для историков и филологов Quellenkunde. Особенно привлекательны для М. Р. были две дисциплины, блистательно развивавшиеся на грани веков, где без триединства археологии, филологии и истории нельзя ступить ни шагу. Это была эпиграфика, по которой М. Р. не реже, чем по текстам, вел семинарские занятия в Петербургском университете и на Высших женских (Бестужевских) курсах. В занятиях по папирологии М. Р. иногда соединяясь с Г. Ф. Церетели, добился яркого успеха (папирусы Зенона). В отличие от исторических лекций, где он не скрывал своих политических пристрастий, на семинарских занятиях М. Р. приучал своих слушателей к щепетильному разбору первоисточников.

8. Древние писатели у М. Р. оказываются в центре рассмотрения нечасто, но это случается (напр., полемика с И. М. Гревсом по поводу римского хозяйства у Горация и Петрония). Относительно кажущегося дефицита внимания к литературным текстам выручает он сам, высказавшись (Greece, Preface to the 1^st ed.) в том смысле, что без учета литературных произведений древних писать историю вообще невозможно, однако выхваченные из цельных литературных произведений цитаты не дают подлинного представления об их смысле. Иначе говоря, М. Р. не пренебрегает античными текстами, а герменевтически глубоко и с характерным для него максимализмом постулирует: словесное произведение необходимо познавать в его эстетической цельности; отдельные археологические предметы он приводит потому, что они обладают большей степенью независимости.

9. Этот пиетет перед художественным словом со стороны М. Р. получает подтверждение с неожиданной стороны. Ведь неслучайна его дружба с русскими писателями и поэтами: из последних в его доме бывали Вяч. Иванов, И. А. Бунин, М. А. Кузмин, Д. С. Мережковский, А. А. Блок, Андрей Белый, О. Э. Мандельштам и др.! Однако М. Р. предпочитал держать эту сторону своего духа поодаль от научной работы, что пришло к нему, возможно, из кондаковского кружка с его «фактопоклонничеством». Это было полезно для М. Р. тем, что предупреждало его от некоторых крайностей Ф. Ф. Зелинского, которые уводили мастеровитого филолога в высокие, но с точки зрения научной строгости опасные сферы философствования, когда научный метод кровосмесительно соединяется с материалом, который не сопротивляется, а легко (и обманчиво) поддается.

10. Если М. Р. была полезна трезво ироничная установка «фактопоклонников», которые свои любимые занятия артефактами между собой любовно нарекли «хламоведением», а готовность теоретизировать считали чем-то чуждым (немцы, не говоря о французах, не признают когнитивный пессимизм доблестью в науке). И наоборот: глубокая связь М. Р. с Зелинским отвела младшего от добровольного и почвеннически окрашенного самооскопления «фактопоклонников» — нечто, что в некоторой степени ограничивало и Жебелёва, и Смирнова. М. Р. сочетал осмотрительность в выводах, готовность к сомнению, изредка признание своих прямых промахов с бодрой смелостью в познании, с уверенностью в своих суждениях. По-видимому, в этом пункте скрывается причина того, что и Зелинский, и М. Р. развернулись на Запад, чтобы показать там русское европейство.

Выводы. Триединство историко-филологического цикла с philologia perennis в подобающим ей начале с юности показывает редкое (у нас особенно) совпадение государственной заботы и счастливого ее применения; М. Р., если вглядеться, великолепный плод не очень счастливой в целом толстовской реформы в обстановке пустившего корни в России научного антиковедения, не говоря уже о подходящей натуре и характере. История была целью М. Р.; археология стала его увлечением; филология всегда оставалась надежным основанием.

Alain Schnapp

From monuments to History:

the Rationality of Ruins in Michel de Montaigne’s Works

M. Rostovtseff is one of the most important thinkers of the 20^th century who dedicated his life to the ancient world. His approach of history is nevertheless a singular one. He conceives it as a global reconstruction of ancient societies opening to written and unwritten sources. His research relies on textual tradition as well as art history and field archaeology in order to elaborate a complete historical narration. Material evidence is, for him, of equal importance as history of ideas. M. Rostovtseff was the first to get free of the traditional antiquarian description, introducing a dialogue between written history and archaeological sources. Meanwhile he becomes the heir of a critical tradition that haunts our understanding of the ancient world since Montaigne. Henceforth I tend to question the critique addressed by Montaigne to the antiquarians of his time, paying tribute to Rostovtseff’s method and works.

Arnaldo Marcone

Rostovtseff and Italy. A Long History 

Rostovtseff came to Italy for the first time in 1892 to visit the excavations of Pompeii, the city that had been the subject of his first thesis. The first scientific contacts, however, began in 1895 when he undertook a grand tour through the Mediterranean and the major European cultural and scientific institutions. Subsequently, and until the outbreak of the First World War, he came to Italy “every two or three years for long periods”, as he himself recalls. His good knowledge of Italian and his interest not only in the historical past, but also in contemporary Italian culture and society is well documented.

In Italy Rostovtseff entered into close relations with the German community that gathered around the Germanic Archaeological Institute, then located in Rocca Tarpea al Campidoglio. The Institute's archive preserves part of the correspondence he had with German scholars up to the outbreak of the First World War. Already in 1895, during a trip to Greece, he could get in touch with Gaetano De Sanctis, the most important ancient Italian historian of the first half of the 20^th century: his friendship with him lasted the whole of his life. Later he got in touch also with Evaristo Breccia, then director of the Museum of Alexandria in Egypt (later professor of Ancient History at the University of Pisa).

After leaving Russia in 1918, in 1923 Rostovtseff stayed again in Europe (France, Belgium, England). In the month of June he was in Italy, from where he wrote some letters for the Berlin émigré Journal «Zveno» (See P.G. Michelotto, Pis'ma iz Italii, now in Parfjanskij vystrel, pp. 636-647). These are articles about social life, in which Rostovtseff dwells on the new Italian political course and on the cultural changes that have taken place there in the last decade. Rostovtseff's fortune in Italy is essentially linked to the volume Social and Economic History of the Roman Empire and above all to its Italian translation of G. Sanna, published by the La Nuova Italia in Florence in 1933, which can be  considered as the third edition of the work (after the original English one of 1926 and the German one, edited by L. Wickert, of 1931, actually finished as early as 1929), the last "revised and increased by the author". Rostovtseff himself, moreover, underlines the new elements on pp. IX-X of the foreword. Among the additions present in the Italian edition it should be remembered the insertion of a new paragraph on Tripolitania as well as the revision of another on Cyrenaica which are to be connected to the journeys undertaken by Rostovtseff in 1930 in these regions.

The problem of the re-edition of the English edition of 1926 arose almost immediately. In the material inherited from a student of Rostovtseff, Frank Gilliam and then acquired by the University of Trier, there is a copy of the Italian translation of the 1933 editions with interventions and preliminary materials for a new edition handwritten by Rostovtseff. This new edition unfortunately never took place, but these materials were used for an updated reprint of the Italian edition of 1933, edited by Arnaldo Marcone (Sansoni, Milan 2003).

И. Л. Тихонов

Археология в преподавательской деятельности М. И. Ростовцева

в Петербургском университете

Университетское преподавание М.И.Ростовцева началось 20 января 1899 года со вступительной лекции об «Истории» Тацита. В последующие годы Ростовцев в своей педагогической деятельности всё больше обращался к археологическим темам. В 1889 – 1900 учебном году он предложил своим слушателям курс «Рим и Италия в топографическом и археологическом отношениях». Материалы для этого курса были собраны ещё во время пребывания в Италии, когда Ростовцев тщательно изучал и историю археологических исследований в Риме, и раскопки, свидетелем которых был сам.

В курсе лекций по истории Древнего Рима, читавшемся в 1903–1904 гг., Ростовцев подчеркивал, что историк не должен игнорировать данные археологии, так как для изучения некоторых эпох это едва ли не единственный источник. Первая глава этого курса была посвящена древнейшим культурам на территории Италии, начиная с каменного века. В разделе, посвященном эпохе бронзы, приводилось обстоятельное описание культур Террамар и Вилланова. Подобный подход к древнеримской истории был принципиально новым, поскольку предшественники Ростовцева в Петербургском университете традиционно ограничивались лишь кругом письменных источников. В лучшем случае профессора могли знакомить студентов с археологическими памятниками римского времени. М. И. Ростовцев же попытался рассмотреть феномен античной цивилизации в контексте всего пласта европейских древностей и найти его истоки в доисторические времена.

Продолжая разрабатывать эту тему, в 1907 – 1908 учебном году он объявляет курс «Введение в археологическое изучение Италии и римского Запада». Этот лекционный курс был посвящен обзору первобытных древностей Западной Европы, в первую очередь, Италии от каменного века до железного. Изложение начиналось с очерка истории археологического изучения первобытной Европы с подробной библиографией, причём от внимания профессора-антиковеда не ускользали и работы классиков доисторической археологии: Б. де Перта, Г. Мортилье, О. Монтелиуса, С. Мюллера, Л. Нидерле и других исследователей, с трудами которых он знакомил студентов. Говоря о возникновении во второй половине XIX в. новой науки — «доистории», Ростовцев определял её главную задачу как изучение культурного развития человечества в дописьменную эпоху путём выделения, при помощи стратиграфического и типологического методов, различных периодов в эволюции типов и техники орудий.

Испытывая особый интерес к проблеме «скрещивания культур», в результате которого могли возникать новые культуры, Ростовцев разработал в этом курсе интересную схему взаимодействия античной цивилизации с варварскими культурами Европы. По его мнению, римская культура являлась результатом развития местной «доисторической» традиции, испытавшей сильное влияние этрусков и греков. Она же, в свою очередь, развиваясь, вновь сталкивалась с варварскими народами, и в результате этого симбиоза возникала «римская провинциальная культура». Л. С. Клейн охарактеризовал подобную концепцию М. И. Ростовцева как комбинационизм.

После 1905 года в научном творчестве М. И. Ростовцева появляется всё больше работ, посвящённых памятникам Северного Причерноморья. Это находит отражение и в его преподавательской деятельности. Сохранились конспекты лекций «Источники по истории первых трех веков по Р. Х.» и «Источники по изучению Боспорского царства» В первом цикле лекций Ростовцев формулирует понятие археологии как исторической дисциплины, тесно связанной с историей искусства, но имеющей более широкие рамки, так как она должна изучать всю материальную культуру. Далее определялись цели и задачи археологии в целом и применительно к античным памятникам Северного Причерноморья: «Прежде всего, расследование важнейших пунктов античного мира, и притом расследование научное, путём научных раскопок… Воскрешение погибших городов, деревень, святилищ, отдельных зданий». Говоря о методике проведения раскопок, Ростовцев требовал их строгой научности, планомерности и документированности.

Во втором цикле лекций важнейшим источником для реконструкции истории древнего Боспора он считает данные археологии, причём не только произведения искусства, но и массовый материал, и для специальной разработки студентами намечает темы, посвящённые обрядам погребений в больших скифских курганах.

В его семинарах по археологии Скифии и Боспора рассматривались материалы раскопок в Северном Причерноморье. При этом внимание уделялось не только высокохудожественным вещам (как в лекциях Кондакова), но и конструкции курганов и погребальных камер, бытовому инвентарю и неорнаментированной керамике. Вещи изучались в составе комплексов, поднимались вопросы хронологии, типологической преемственности отдельных категорий артефактов.

И. В. Тункина

К истории создания «Корпуса монет Боспора»

К началу XX в. одной из важнейших задач русского антиковедения являлось изучение классических древностей юга России. М.И. Ростовцев призывал сосредоточить усилия на извучении типов вещей, которые могут дать «надлежащее представление» для создания «полной политической и культурной истории» классического Северного Причерноморья. В 1910-х гг. М.И. Ростовцев взял на себя подготовку свода археологических памятников Скифии и Боспора как части «Corpus tumulorum Russiae meridionalis» с трехтомным атласом «Памятники Скифии и Боспора» (или «Атлас южнорусских древностей») и двухтомного «Исследования по истории Скифии и Боспора», известного как «Скифия и Боспор» (1925). Из-за эмиграции Ростовцева (1918) большая часть задуманных книг издана не была.

Та же судьба постигла иллюстрированный корпус монет Боспора, который первоначально готовился в рамках подготовки «Corpus nummorum Russiae meridionalis», а затем как отдельное приложение к «Скифии и Боспору». Работу над корпусом севернопричерноморских монет с 1908 г. начали хранители Нумизматического отделения Эрмитажа — его руководитель А.К. Марков и хранитель южнорусских античных монет О.Ф. Ретовский. В 1915–1918 гг. к ним присоединился М.И. Ростовцев, сосредоточившийся на изучении монет Боспорского царства. В апреле 1915 г. он предложил хранителю Исторического музея, нумизмату А.В. Орешникову «составить обзор главнейших типов монет царей и городов Боспора, также царей скифов, как дополнение к его труду “История Боспорского царства”, который будет печататься в Археологической комиссии», но пожилой московской нумизмат отказался от участия в проекте. Взамен он порекомендовал Ростовцеву поручить О.Ф. Ретовскому «составление монетного альбома к его труду о Боспорском царстве». В отчете РАН за 1917 г. отмечено, что М.И. Ростовцев подготовил к печати, но не сдал в набор «по условиям переживаемого времени» книгу «Монеты Пантикапея и Боспорского царства, Фанагории, Нимфея, Феодосии, Фасиса, Диоскуриады» (совместно с О.Ф. Ретовским), где сопоставлены все известные типы боспорских монет. К марту 1918 г. корпус был фактически завершен, о чем Ростовцев сообщил Орешникову: «Остались только последние цари после Ининфимея».

В рукописи корпуса М. И. Ростовцев резюмировал результаты нумизматических штудий памятников Северного Причерноморья и подчеркнул необходимость издания их свода c использованием богатейших отечественных и зарубежных коллекций, так как они, наряду с материалами лапидарных архивов, стали главными источниками для выяснения династической хронологии Боспорского царства. Монеты изучались с точки зрения экономической истории, для выяснения смысла и значения их типов в контексте государственно-правовой, культурной и религиозной истории. Однако с историко-художественной точки зрения монеты Боспорской державы оставались практически неизученными. Памятники нумизматики, которые он считал «несомненным продуктом местных мастеров», характеризуют не только их блестящее мастерство, но и связь с другими центрами греческой культуры в области монетной глиптики. Ученый проследил эволюцию монетного дела за тысячу лет, отметив схематизацию и варваризацию мотивов монетной чеканки с III в. до н.э. Для политической и культурной истории Боспора важнейший задачей, по М. И. Ростовцеву, является хронологическое определение отдельных серий боспорских монет, причем не только с помощью стилистического анализа. Одна из задач — изучение монетных находок как важнейшего датирующего источника в контексте археологического материала погребений. Путем сопоставительного анализа возможно проследить хронологическую последовательность целого ряда серий отдельных групп погребального инвентаря, что облегчает установление абсолютных дат.

Спешный отъезд М. И. Ростовцева в заграничную командировку, который вылился в эмиграцию ученого, нарушил планы издания корпуса монет Боспора. Судя по письмам Е. М. Придика к А. В. Орешникову (1921) рукопись совместного труда О. Ф. Ретовского и М.И. Ростовцева «Корпус монет Боспора» осталась в Монетном отделении Эрмитажа в распоряжении О. Ф. Ретовского. Долгие десятилетия отыскать рукопись и хотя бы часть таблиц для корпуса монет Боспора не удавалось. Но тут помог случай. В 2000 г. по приглашению академика Хайнца Хайнена я провела описание части Йельской библиотеки и архива М. И. Ростовцева, хранящейся в университете г. Трир (ФРГ). В марте 1990 года этот немецкий университет приобрел материалы у вдовы ученика М. И. Ростовцева, историка-антиковеда, папиролога Дж. Ф. Гиллиама (J.F. Gilliam; 1915–1989), который собирал материалы для книги об учителе. Среди конволютов статей М. И. Ростовцева были обнаружены напечатанные в Петрограде и считавшиеся ранее утраченными пять таблиц к неизданному корпусу монет Боспорского царства. Фототипические таблицы были присланы Б. В. Фармаковским М. И. Ростовцеву в Швецию в 1918 году. Пять таблиц — лишь малая часть корпуса из 42–43 таблиц, напечатанных в формате «Известий» Археологической комиссии. Почти все монеты происходят из собрания Эрмитажа и только пять – из ГИМ. Большинство тех же экземпляров воспроизведено в таблицах книги А. Н. Зографа (1951), некоторые — в книгах Д. Б. Шелова, Н. А. Фроловой, В. А. Анохина. Рукопись корпуса боспорских монет и изготовленные для него фототипические таблицы следует, прежде всего, искать в Государственном Эрмитаже. «Рукописи не горят», они должны быть найдены и введены в научный оборот. Лучше поздно, чем никогда.

О.Ю. Климов

М.И. Ростовцев и его концепция эллинизма

М.И. Ростовцев обратился к написанию обобщающего труда по истории эллинистического мира на позднем этапе своей научной деятельности. Вместе с тем, замысел такой книги относится к еще дореволюционному этапу его творчества или к первым годам эмиграции. Важнейшими из трудов М.И.Ростовцева, посвященных эллинизму, стали главы в 7 и 8 томах «The Cambridge Ancient History» (Vol. 7. Cambridge, 1928; Vol.8. Cambridge, 1930), монография о крупном поместье в Египте III в. до н.э. (Madison, 1922), и выдающийся труд «The Social and Economic History of the Hellenistic World»[1]. М.И. Ростовцев также вводил в свою профессорскую практику чтение лекционных курсов по данной проблематике. Сохранился текст его лекций по истории эллинизма, подготовленных предположительно в 1906-1908 гг. Известно, что в 1919-начале 1920 г. в Оксфорде М.И. Ростовцев прочитал курс лекций «Экономическая истории эллинизма и Рима» и предлагал издательству Clarendon Press издать книгу по этой проблематике.

              В историографии эллинизма трехтомный труд М.И. Ростовцева не был первым исследованием, в котором предлагалась общая история эллинистического мира. Его предшественниками являлись И.Г. Дройзен, Б. Низе, У. Тарн, однако М.И. Ростовцев сумел найти собственные характеристики этого уникального периода античной истории, так что его труд, наряду с трудами предшественников, стал классическим, а по объему анализируемого материала источников, по числу поднятых проблем, по ценности выводов, наблюдений и характеристик не имеет равных до сих пор. Во многих отношениях в оценке эллинизма М.И. Ростовцев, с одной стороны, следовал научной традиции, с другой - выступал новатором, автором смелых идей и оценок. Новым в подходе М.И. Ростовцева к исследованию эллинизма стало то, что он ввел в оборот огромный массив источников, которые недостаточно использовались его предшественниками – это монеты, археологические материалы, папирусы и надписи. М.И. Ростовцев, в отличие от именитых предшественников, обратил основное внимание на экономические и социальные реалии эллинистического мира, не отвергая при этом проблем, связанных с развитие государственности и с политической историей.

Эллинизм для М.И. Ростовцева представлял собой процесс и результат взаимодействия двух цивилизаций – греческой и восточной, т.е. в определенной степени ученый продолжал линию И.Г. Дройзена, но процесс взаимодействия рассматривал как значительно более сложный, как «слияние», в котором Востоку со всеми его своеобразными институтами, формами жизни и духовной культуры отведено важное место. М.И. Ростовцев также признавал, что в этом взаимодействии присутствовало не только взаимовлияние, но и противостояние сторон.          

Эллинистический мир в характеристике М.И. Ростовцева – мир, созданный завоеванием Александра на Востоке, существовавший до тех пор, пока сохранялись те государства, на которые распалась держава Александра, т.е. хронологически от Александра до времени Августа. Географические рамки М.И. Ростовцев определяет границами стран, входивших в состав империи Александра с некоторыми дополнениями: Боспорское царство, государство Гиерона II на Сицилии, некоторые области Малой Азии и греческие города-государства [2]. Идеи М.И. Ростовцева в основном сохраняют свою актуальность, но все-таки, что касается хронологических и географических рамок эллинистической истории, среди современных ученых нет полного единства в отношении её начала и тех территорий, на которых она развертывалась. Так, Х. Крейссиг, Х.-Й. Герке, Х. Хайнен начинают её с эпохи Александра, а М. Эррингтон и Б. Майсснер открывают свои обзоры с момента смерти Александра, т.е. с 323 г. до н.э. Такая же ситуации наблюдается и в отношении географических рамок эллинистического мира. Например, Боспорское царство чаще не включают в состав эллинистического мира.

В лекции по эллинизму ученый разделял эллинизм в политической истории и эллинизм в культуре. Эллинизм в культуре представлял собой явление значительно более широкое в географическом и хронологическом отношениях. В хронологическом отношении эллинизм в культуре не завершился крушением Египта Птолемеев, но продолжался в римское время, вплоть до византийского периода. В географическом отношении эллинизм был распространен далеко за границами собственно эллинистического мира и включал даже всю область влияния римской цивилизации. Т.о. М.И. Ростовцев явился одним из создателей концепции постэллинизма, приверженцев которой немало среди современных ученых.

Ученый возводил истоки эллинизма к IV в. до н.э., ко времени до Александра Македонского. По мнению М.И. Ростовцева существовала тесная преемственность между позднеклассическим и эллинистическим периодами. В 30-е годы XX в. в одной из своих статей ученый сформировал концепцию «протоэллинизма», которая получила дальнейшее развитие в трудах Кл. Прео, А. Сэмуэля, И.П. Вейнберга, Э.Д. Фролова, многих других ученых вплоть до настоящего времени. Впрочем, раздаются и критические оценки данной концепции.

Эллинизм М.И. Ростовцев воспринимал как период созидательный, деятельный, который оставил богатое наследие, в том числе культурное. В творчестве ученого звучала идея о двух системообразующих формах организации жизни в древности – о полисе и восточной монархии. Эти две формы принципиально несхожи между собой, но в эллинистическом мире произошло их соединение. При этом греческим полисам, которые он часто называет городами-государствами, М.И. Ростовцев отводил важное место в жизни эллинистического мира. По мнению ученого греческий город-государство претерпел очень мало изменений от классической Греции к периоду эллинизма и затем к Римской империи, сохранял стабильной свою внутреннюю структуру, собственные принципы организации жизни.

В центре внимания ученого экономическая жизнь и социальная система эллинистического мира. М.И. Ростовцев стал первым исследователем, который с такой полнотой и глубиной изучал экономическую жизнь и социальную систему эллинизма. После М.И. Ростовцева это направление исследований приобрело немалую популярность. В своем труде ученый использует термины «капитализм», «феодализм», «буржуазия» и т.п., но это особенность времени: подобный подход характерен для Т.Моммзена, для Эд. Мейера. При этом М.И. Ростовцев, разумеется, не отождествлял современную ему экономику США или Великобритании с экономической системой царства Селевкидов или полисов Малой Азии. Ученый имел в виду исключительно рыночную экономику в её античном варианте. Ученый подчеркивал, что рыночные (капиталистические) формы хозяйствования были более распространены в городах – в греческих полисах и в подвергавшихся эллинизации восточных центрах. Характеризуя аграрные отношения в эллинистическом Египте, М.И.Ростовцев делал акцент на господстве государственной (царской) формы собственности на землю. При этом, как показывает ряд более поздних исследований, ученый недооценивал развитие частной собственности на землю, которая получила достаточно широкое распространение в стране, особенно при поздних Птолемеях.

Анализируя социальную систему, ученый отметил, что в эллинистических царствах произошло возвышение греко-македонского слоя над местным населением. Этот новый слой связан с царями, обладал большими и малыми привилегиями по сравнению с местным населением. К нему относились царские функционеры, купцы крупных городов, военные командиры, македонские и греческие gentry, расселившиеся в греческих и восточных городах, в сельской местности[3]. Ученый ввел в характеристику социальной системы эллинистического мира такую категорию, как буржуазия, возвышение которой, по его мнению, явилось одним из важнейших социальных процессов в городах. К этой категории он относил торговцев, владельцев мастерских, крупных землевладельцев. Городская буржуазия была связана с царской властью, служила связующим звеном между городом и его населением с одной стороны и царем и царскими должностными лицами с другой[4]. В обществе, по наблюдениям М.И. Ростовцева, протекали такие важные процессы, как эллинизация части восточного населения, прежде всего, верхушки, но также и обратный процесс – ориентализации некоторых сторон жизни греко-македонского населения.

М.И.Ростовцев предложил свою периодизацию эллинистической политической истории:

1. Период диадохов - от смерти Александра до 281 (280) г. до н.э. – до битвы при Курупедионе и убийства Селевка Птолемеем Керавном.

2. Период формирования эллинистических государств и установление баланса сил (the Hellenistic balance of power). Он продолжался от битвы при Курупедионе 281 г. до н.э. до битвы при Селассии 222 г. до н.э. или до воцарения Филиппа V и Антиоха III. В этот период произошло оформление границ эллинистических царств, становление основ экономической жизни и социальной структуры, сложилась система международных отношений, построенная на балансе сил. Но установившийся баланс сил не был прочным и устойчивым, многие внутренние и внешние факторы приводили к нарушению сложившейся системы международных отношений и внутренней прочности государств.

3. Третий период – от прихода к власти Филиппа V и Антиоха III Великого до превращения эллинистических царств в римские провинции.

Крушение эллинистических государств ученый объясняет, в первую очередь, причинами, связанными с развитием самого эллинистического мира – войнами между царствами, династическими проблемами, борьбой Греции за свободу, социальными катаклизмами и т.п. Но вмешательство Рима сделало процесс упадка эллинистических государств необратимым и катастрофическим[5]. Ученый высказал важную мысль о том, что следует отказаться от оценки эллинистического времени как периода упадка, т.к. она ошибочна или, по крайней мере, носит односторонний характер [6].

Не все оценки и выводы М.И. Ростовцева в отношении эллинизма сохраняют свою ценность до сих пор, что естественно: с конца 30-х гг. XX в., когда книга «Социальная и экономическая история эллинистического мира» была написана, накоплен огромный материал новых источников, проведены многочисленные дополнительные исследования. Но это не умаляет огромного значения научного творчества М.И. Ростовцева и его выдающегося вклада в изучение эллинизма и всей античной истории.

[1] Rostovtzeff M. 1. A Large Estate in Egypt in the Third century B.C. A Study in Economic History. Madison, 1922; 2. The Social and Economic History of the Hellenistic World»[1] (Vol. 1-3. Oxford, 1941 (2-nd edition 1953). Далее – SEHHW.

[2] Rostovtzeff M. SEHHW. Vol.1. P. V.

[3] Rostovtzeff M. SEHHW. Vol.1. P. 517-518.

[4] Rostovtzeff M. SEHHW. Vol.2. P. 1304-1306.

[5] Rostovtzeff M. SEHHW. Vol.I. P. 72.

[6] Rostovtzeff M. SEHHW. Vol.I. P.V.

Ю.А. Виноградов

«Скифия ⁠и ⁠Боспор». Сто ⁠лет ⁠спустя

Почти сто лет назад увидела свет книга М. И. Ростовцева «Скифия и Боспор» (Ростовцев. 1925), без которой развитие современной скифо-сарматской и античной археологии Северного Причерноморья представить невозможно (Виноградов. 2000. С. 107–108). Ранее, конечно, появлялись крупные монографические публикации, посвящённые подобной теме, в том числе книга Э. Миннса «Скифы и греки» (Minns. 1913) и книги самого М. И. Ростовцева об эллинстве и иранстве на Юге России (Ростовцев. 1918; Rostovtzeff. 1922). Названия этих публикаций, однако, не несут концептуального характера, декларируя сосуществование и даже взаимодействие двух этнических и лингвистических сообществ, но не обозначая главного их элемента. Хорошо известно, что публикация 1925 г. была подготовлена С. А. Жебелёвым, он же дал ей название. Тем не менее, М. И. Ростовцев сохранил это название для немецкого издания своей монографии (Rostowzew. 1931), прекрасно понимая, что оно хорошо выражает один из феноменов культурно-исторического развития Северного Причерноморья в античную эпоху. Этот феномен заключается в особой роли Боспора в формировании культурного облика степной и лесостепной зон региона. Скифия и Боспор, как представлялось М. И. Ростовцеву, являли собой некое единство, при этом единство в различии — эллинство Боспора при всех очевидных варварских влияниях на его культуру, с одной стороны, и варварство Скифии при сильнейшем воздействии на неё греческой цивилизации, с другой (Виноградов. 2015. С. 18).

Необходимо обратить внимание при этом, что в монографии речь идёт не только о Боспоре, но и, к примеру, об Ольвии. М. И. Ростовцев даже признавал, что ольвийское влияние доминировало в Скифии в эпоху архаики и в V в. до н.э. (Ростовцев. 1925. С. 457). Тем не менее, включение других греческих государств региона в столь широкий контекст, скорее всего, представлялось ему непродуктивным. Действительно, определения «Скифия и Ольвия» или «Скифия и Херсонес» могут выражать лишь локальную составляющую того культурно-исторического процесса, который, по мысли исследователя, охватил весь регион. Боспор здесь выступал как ключевой участник греко-варварских взаимодействий, по-своему олицетворяя весь античный мир северного берега Понта.

Что касается Скифии, то рассмотрение археологических материалов не сводится к её привычным границам от Дуная до Дона, выходя за их пределы, к примеру, в Прикубанье на востоке и на территории Болгарии, Венгрии, Румынии на западе. В хронологическом отношении монография опять же не ограничивается рамками существования скифской археологической культуры, в ней рассматриваются и памятники, относящиеся к постскифскому, даже римскому времени. Без преувеличения можно признать, что подобного исследования ни по объёму охвата источников (нарративных и археологических), ни по глубине их анализа, ни по его концептуальной направленности у нас больше не появилось. К сожалению, всеми негласно признаётся, что Скифия — это сфера научных интересов скифологов, а Боспор — боспороведов.

Безусловной заслугой М. И. Ростовцева является то, что он первым обратил внимание на однородность и синхронность расцвета культуры в Северном Причерноморье. Исследователь правильно указывал, что на эти эпохи расцвета приходится «огромное большинство наиболее богатых и характерных погребений как в окрестностях <греческих> городов, так и в безбрежных степях нашего Юга» (Ростовцев. 1912. С. 104). М. И. Ростовцев, в частности, абсолютно верно заключил, что IV в. до н.э. был «золотым веком» эллинства на северном берегу Чёрного моря (Ростовцев. 1918. С. 93), но ведь это был и «золотой век» скифства. Периодически повторяющиеся эпохи культурного расцвета и сменяющие их периоды упадка, конечно, требуют научного объяснения.

Подобных периодов в истории древнего Северного Причерноморья можно выделить несколько, пусть они и не будут столь яркими и столь насыщенными выдающимися археологическими памятниками, как это было в скифскую эпоху. М. И. Ростовцев всё-таки был не совсем прав, когда указывал, что отсутствие «больших степных царств» было выгодно Пантикапею (Роствовцев. 1912. С. 115). Напротив, консолидированная Скифия IV в. до н.э. стала гарантом стабильности в регионе, что обеспечило расцвет всех греческих государств северного Понта и прежде всего Боспора. А вот смутные времена, связанные с продвижением на запад новых кочевнических этносов, приводили к крушению устоявшейся системы греко-варварских взаимоотношений и кризису эллинства на северном берегу Чёрного моря (Виноградов. 2009. С. 23 сл., 65–66).

Не лишним будет отметить, что появление этой монографии или, правильнее сказать, время работы М. И. Ростовцева над ней совпало с усилением внимания к скифам и Скифии в русской культуре (Алексеев, Королькова. 2015. С. 4–5; Замятин. 2015. С. 40–41). В конце XIX — начале XX в. скифская тематика оказалась тем центром, «в котором неожиданным, на первый взгляд, образом соединились мистические историософские концепции, оккультизм, радикальная революционность и реальная политическая практика» (Бобринская. 1998. С. 445). Скифский «миф» нашёл отражение в сочинениях поэтов-символистов (В. Брюсов, К. Бальмонт и др.). Вспомним чеканные слова А. Блока: «да, скифы — мы, да, азиаты — мы». Кровное родство со скифами утверждали наши авангардисты, провозглашавшие конец старого мира.

В области музыкальной культуры наиболее примечательным моментом такого рода является «Скифская сюита» С. С. Прокофьева, первое исполнение которой пришлось на январь 1916 года (Василенко. 1965. С. 8; Мартынов. 1974. С. 98–109; Савкина. 1981. С. 54–55; Калашникова. 2008; Вишневецкий. 2009. С. 125–166). Некоторым слушателям в этой музыке чудились «дикие выкрики, зловещие заклинания, конский топот» (Савкина. 1981. С. 54). При всей экзотичности сюиты следует согласиться с мнением, что «появление такой могучей и жизнеутверждающей музыки было глубоко симптоматично» (Мартынов. 1974. С. 109), «скифство» буквально носилось в воздухе.

Конечно, интерес к скифской тематике проявлялся и ранее. К примеру, в 1889–1890 гг. Л. В. Позен создал конную статую, назвав её «Скиф» или «Скиф на войне». Вспомним и знаменитую картину В.М. Васнецова «Бой скифов со славянами» (1881), которая, однако, не позволяет считать, что художник испытывал особые симпатии к степнякам. Неприятие восточного варварства, нежелание лицом повернуться к обдорам, стремление сохранить нашу «русскую Русь» ясно выражено в балладе А. К. Толстого (1867). Напротив, А. И. Герцен в XLI главе книги «Былое и думы», описывая свои взаимоотношения с П.-Ж. Прудоном, заметил: «Я, как настоящий скиф, с радостью вижу, как разваливается старый мир, и думаю, что наше призвание — возвещать ему близкую кончину».

Именно такие идеи были выражены с особой силой в предреволюционные и революционные годы России. Хорошо известно, что в 1917–1918 гг. в Петрограде вышли два альманаха «Скифы», в составлении которых активное участие приняли Р. В. Иванов-Разумник, А. Белый, В. Брюсов, С. Есенин, Н. Клюев, П. Орешин и др. В предисловии к первому из них сказано: «Нет цели, против которой побоялся бы напрячь лук он, скиф! Нет предрассудка, который ослабил бы руку, когда она накладывает тетиву; нет Бога, который нашептал бы сомнения там, где ясен и звучен призыв жизни. Бог скифа — неразлучен с ним, на его поясе — кованный бог. Он вонзает его в курган, вверх рукоятью и молится — молится тому, кто чем свершил и чем свершит… Но в разрушении и творчестве он не ищет другого творца, кроме собственной руки — руки человека вольного и дерзающего» (Скифы. 1917. С. VII). Конечно, во введении к альманаху указано на обычно декларируемое противопоставление скифов и эллинов, но оно понимается отнюдь не традиционно: «Ибо не эллин противостоит скифу, а мещанин — всесветный, “интернациональный”, вечный. В подлинном “эллине” всегда есть святое безумие “скифа”, и в стремительном “скифе” есть светлый и ясный ум “эллина”. Мещанин же рядится в одежды эллина, чтобы бороться со скифом, но презирает обоих» (Скифы. 1917. С. XI).

Во втором альманахе было опубликовано «Слово о погибели Русской Земли» А. Ремизова, настоящий плач по утерянной православной Руси (Ремизов. 1918). Иванов-Разумник выступил с резкой критикой такого понимания переживаемого исторического момента, указав, что в непримиримой борьбе сошлись два стана, две России. «Да, на Руси крутит огненный вихрь. В вихре сор, в вихре пыль, в вихре смрад. Вихрь несёт весенние семена. Вихрь на Запад летит. Старый Запад закрутит, завьёт наш скифский вихрь (выделено мною — Ю.В.). Перевернётся весь мир. И у кого есть крылья — тот перелетит в Мир Новый» (Иванов-Разумник. 1918. С. 231). Не случайно партию левых эсеров стали называть «скифами» русской революции (Леонтьев. 2007).

А. М. Ремизов, конечно, не был одинок в неприятии «скифства». И. А. Бунин в статье, посвящённой 150-летию А. К. Толстого, резко выступая против «хвастливого дикарства», буквально выкрикнул: «Скифы! К чему такой высокий стиль? Чем тут бахвалиться? <…> Правильно тут только одно: есть два непримиримых мира: Толстые, сыны “святой Руси”, Святогоры, богомольцы града Китежа — и “рожи”, комсомольцы Есенина, те, коих былины называли когда-то Иванами. И неужели эти “рожи” возобладают? Неужели всё более и более будет затемняться тот благой лик Руси, коего певцом был Толстой?» (Бунин. 1998. С. 164).

Окружающая постреволюционная действительность привела к перемене взглядов М. М. Пришвина, одного из авторов первого альманаха «Скифы» (Ершов. 2012. С. 106–108; Яблоков. 2015). Россия–Скифия предстала перед ним как занесённое снегом пустое и враждебное пространство. В январе 1921 года М. М. Пришвин записал в своём дневнике: «Россия была, как пустыня, покрытая оазисами, теперь оазисы срубили, и пустыня стала непроходимой: источники иссякли» (Пришвин. 1995. С. 129). Ему виделось, как из «Скифии нашей к нам в город чёрная птица летит и реет с метелью вместе над нами» (Пришвин. 1994. С. 242). Из этой Скифии, «которой боялись ещё так древние люди у тёплого синего моря», опять летит «чёрная птица — с железным клювом <…>: это летит древний орёл клевать грудь человека» (Пришвин. 1994. С. 243). Писатель видел и другие, вполне реальные картины, к примеру, приезд в город крестьян, которых он отождествил со скифами. «Скиф въезжает в город самодовольным хозяином, как будто высказывает сожаление, сокрушение, видя работающих господ, но в душе торжествует. Там, в деревне, они порядочно ущемлены коммунистами, но здесь они господа» (Пришвин. 1994. С. 209).

Все названные выше авторы — и воспевающие приход «скифа», и проклинающие его, в общем, выражают восприятие революционной эпохи в России, но на это явление можно взглянуть и более широко, так сказать, в исторической перспективе. Возвращаясь к проблеме взаимоотношений Скифии и Боспора, необходимо признать, что к началу ХХ века Боспорское царство стало рассматриваться в ряду других государств, стоявших на пути варваров в богатые цивилизованные страны. Как только власть в них ослабевала, путь для варваров открывался, «и история заносила на свои страницы рассказы об ужасах, которые сопровождали нашествия скифов, готов, гуннов, руссов и т.д.» (Забелин. 1908. С. 274; ср.: Лаппо-Данилевский. 1894. С. 118).

Ю. В. Готье взаимоотношения Боспора со Скифией (в широком понимании) представлялись далеко не идиллическими, изменчивыми, можно сказать пульсирующими. Владения правителей Боспора порой простирались далеко от берегов Керченского пролива, знаменуя собой периоды расцвета государства, но в закономерно наступавшие периоды ослабления и упадка «степь освобождалась от преобладания боспорских городов и переходила в наступление, доводя своё варварское влияние почти до самых ворот Пантикапея» (Готье. 1925. С. 187).

В конце ХХ века взгляд на значение Боспора в истории Скифии в значительной степени был трансформирован благодаря трудам Д. А. Мачинского (Мачинский. 2018). Исследователь понимал географические рамки Боспора шире, чем это обычно считается (то есть шире территории Керченского и Таманского полуостровов), он включал сюда весь Крым, Нижнее Прикубанье, Нижнее Подонье и Восточное Приазовье. По его мнению, через этот район вглубь региона шли наиболее важные и продуктивные социально-культурные импульсы из зоны эллинского Средиземноморья (Мачинский. 1989. С. 17). Д. А. Мачинскому принадлежит в высшей степени оригинальная концепция, акцентирующая внимание на историческом значении Боспора и его влиянии на развитие Скифии — России «от Аристея до Волошина» (Мачинский. 1993). Завершая свои рассуждения, исследователь отметил, что в 1920 году участники Белого движения из Крыма отступили на берега Боспора Фракийского и Геллеспонта, откуда много веков назад к нам пришёл первый средиземно-европейский социально-культурный импульс. Огромная Евразийская Скифия, по его мнению, тогда оказалась предоставленной самой себе (Мачинский. 1993. С. 10). Боспор, так сказать, исчез. Это заключение, конечно, во много перекликается с оценками последствий Октябрьской революции у А. М. Ремизова, И. А. Бунина, М. М. Пришвина и др. Последний из названных авторов всё же признавал: «В молчании скифских занесённых снегом полей скрывается таинственная сила подземных корней, которые дадут весною цветы» (Пришвин. 1994. С. 220).

Литература

Алексеев А.Ю., Королькова Е.Ф. Скифия и скифское в русском искусстве XIX — начала XX века // Скифия. Образ и историко-культурное наследие / ред. Т.Н. Джаксон и др. М.: Институт всеобщей истории РАН, 2015. С. 3–6.

Бобринская Е. «Скифство» в русской культуре начала ХХ века и скифская тема у русских футуристов // Искусствознание. 1998. № 1. С. 445–467.

Бунин И.А. Публицистика 1918–1953 годов. М.: «Наследие», 1998. 635 с.

Василенко С. Балеты Прокофьева. М.; Л.: «Музыка». 75 с.

Виноградов Ю.А. Феномен Боспорского государства в отечественной литературе // Stratum plus. 2000. № 3. С. 98–128.  

Виноградов Ю.А. Миграции кочевников Евразии и некоторые особенности исторического развития Боспор Киммерийского // БИ. 2009. Вып. XXII. C. 5–90.

Виноградов Ю.А. Скифия и Боспор. Два века развития научной идеи в отечественной историографии // Скифия. Образ и историко-культурное наследие / ред. Т.Н. Джакон и др. М.: Институт всеобщей истории РАН, 2015. С. 18–22.

Вишневецкий И. Сергей Прокофьев. М.: Молодая гвардия, 2009. 702 с.

Готье Ю.В. Очерки по истории материальной культуры Восточной Европы. Л.: Изд-во Брокгауз и Ефрон, 1925.

Ершов И.Н. Михаил Пришвин и российская археология. М.: ИА РАН, 2012. 240 с.

Забелин И. История русской жизни с древнейших времён. Ч. I. М.: Синод. типография, 1908. 

Замятин Д.Н. Образ Скифии. Пространство и наследие // Скифия. Образ и историко-культурное наследие / ред. Т.Н. Джакон и др. М.: Институт всеобщей истории РАН, 2015. С. 36–41.

Иванов-Разумник. Две России // Скифы. Сборник 2-й /ред. А.Белый, Р.В. Иванов-Разумник, С.Д. Мстиславский. (Пг.): Типография Николаевской военной академии, 1918. С. 201–231.

Калашникова А.В. С. Прокофьев и скифские мотивы в культуре серебряного века. Автореф. диссерт. … канд. искусствоведения. Нижний Новгород, 2008. 24 с.

Лаппо-Данилевский А., Мальмберг В. Курган Карагодеуашх. СПб: Типография Академии наук, 1894 (МАР. № 13).

Леонтьев Я.В. «Скифы» русской революции. Партия левых эсеров и её литературные попутчики. М.: АИРО–ХХI, 2007. 328 с.  

Мартынов И. Сергей Прокофьев. Жизнь и творчество. М.: «Музыка», 1974. 559 с.

Мачинский Д.А. Боспор Киммерийский и Танаис в истории Скифии и Средиземноморья VIII–V вв. до н.э. // Кочевники Евразийских степей и античный мир (проблемы контактов). Материалы 2-го археологического семинара. Новочеркасск, 1989. С. 7–30.

Мачинский Д.А. Скифия и Боспор. От Аристея до Волошина (развёрнутые тезисы концепции) // Скифия и Боспор (материалы конференции памяти академика М. И. Ростовцева). Новочеркасск, 1994. С. 6–27.

Мачинский Д.А. Скифия — Россия. Узловые события и сквозные проблемы. I. СПб: Изд-во Ивана Лимбаха, 2018. 616 с.  

Пришвин М.М. Дневники. 1918–1919. М.: Московский рабочий, 1994. 383 с.

Пришвин М.М. Дневники. 1920–1922. М.: Московский рабочий, 1995. 334 с.           

Ремизов А. Слово о погибели Русской Земли // Скифы. Сборник 2-й /ред. А.Белый, Р.В. Иванов-Разумник, С.Д. Мстиславский. (Пг.): Типография Николаевской военной академии, 1918. С. 194–200. 

Ростовцев М.И. Боспорское царство и южно-русские курганы // Вестник Европы. 2012. Июнь. С. 101–120.

Ростовцев М.И. Эллинство и иранство на юге России. Петроград: Огни, 1918.

Ростовцев М.И. Скифия и Боспор. (Л.): РАИМК, 1925.

Савкина Н.П. Сергей Сергеевич Прокофьев. М.: «Музыка», 1981. 141 с.

Скифы. Сборник 1-й. Петроград: Типография Николаевской военной академии, 1917.

Яблоков Е.А. Скифы! Чем тут хвастаться? «Антискифская» установка в творчестве М.М. Пришвина начала 1920-х годов // Скифия. Образ и историко-культурное наследие / ред. Т.Н. Джакон и др. М.: Институт всеобщей истории РАН, 2015. С. 126–130.

Minns E.H. Scythians and Greeks. Cambridge: Univer. Press, 1913. 

Rostovtzeff M. Iranism and Greeks in South Russia. Oxford: University Press, 1922.

Rostowzew M. Skythien und der Bosporus. Bd. I. Berlin: Hans Schoetz & Co., 1931.

Ю. Г. Тулупенко

М. И. Ростовцев — исследователь экономической истории Древнего мира

          Объясняя свой подход к социальной и экономической истории эллинистических монархий и Римской империи, М. И. Ростовцев указывал, что делает акцент на существительном «история». Для автора настоящего доклада, специальностью которого является экономика, естественно поставить ударение на прилагательном «экономическая». Свою цель автор доклада видит в том, чтобы обсудить сегодняшнюю релевантность Ростовцева как экономического историка Древнего мира.

           В отличие, например, от К. Поланьи, Ростовцев не был занят поиском концептуального аппарата, пригодного для описания хозяйственной жизни в Античности. Скорее блестящий интуитивист, чем строгий логик (согласно характеристике, которую ему дал А. Момильяно), Ростовцев, по-видимому, даже не думал о том, чтобы затевать методологическую дискуссию об универсальности или, напротив, исторической специфичности экономических концептов. Экономика не существовала для него в двух отдельных смыслах — субстантивном и формальном. Деньги — это деньги, идет ли речь о современном мире или об Античности. Такого рода концептуальный универсализм сближает мышление Ростовцева с мышлением экономистов и во многом объясняет их благосклонное отношение к историку. Суровый вердикт Л. Эйнауди («Ростовцев не может считаться действительно компетентным историком экономики, поскольку не вполне владеет определенными инструментами, специфическими для чистой экономической теории») является исключением. Ростовцева и современных ему экономистов объединял также общий интерес к циклической динамике, включая поведение цен, выпуска и занятости. Дж. М. Кейнс, проверяя свою догадку о позднеримской дефляции, обращался к ростовцевской истории Римской империи (догадка не подтвердилась). У Ростовцева обнаруживается “кейнсианское” объяснение безработицы недостаточным спросом (который, в свою очередь, связан с дефицитом торгового баланса). Наконец, экономисты не могли не оценить постановку Ростовцевым вопроса о природе тех ограничений, которые остановили, по его выражению, «победную поступь капитализма» в Античном мире. В переводе на язык экономической теории это вопрос о факторах, ингибирующих экономический рост. Можно также сказать, что это вопрос о причинах неудачи в экономическом развитии. Как «наиболее обоснованное в научном отношении и [наиболее] тонкое исследование этой проблемы» охарактеризовал работу русского историка создатель знаменитой концепции стадий экономического роста У. Ростоу. Он интерпретировал историю античной цивилизации по Ростовцеву как историю общества, которое обеспечило для себя почти все предпосылки к «взлету» (переходу к устойчивому экономическому росту), но не смогло создать основу для индустриализации. Вопрос о причинах неудачи является экономическим, но ответ требует выхода за пределы области экономических факторов.

Необходимо отметить, что при всем внимании к динамике Ростовцев понимал важность “фотографии с длинной выдержкой”, или - заимствуя выражение К. Чиполлы - “статической аппроксимации”. Такого рода портрет античной экономики мы встречаем, конечно, в последней главе его истории эллинистического мира; в несколько фрагментарном виде подобная «фотография» обнаруживается и в его истории Римской империи.

Идентифицировав циклы, свойственные античной экономике, Ростовцев не попытался описать их статистически, предоставив это сделать другим. Количественные данные, добытые его современниками (например, статистические ряды Ф. Хайхельхайма), остаются в научном обороте. Но в последнее время в античную экономическую историю пришли количественные методы, неизвестные ученым того поколения, к которому принадлежал Ростовцев. Впервые появилась возможность выдвигать проверяемые гипотезы — в частности, о рыночной интеграции в античном Средиземноморье. Один из пионеров подобных исследований — известный макроэкономист и экономический историк П. Темин — опубликовал результаты (представляющие собой любимые экономистами регрессии), которые предположительно свидетельствуют о существовании единого средиземноморского рынка пшеницы в период Pax Romana. Исследовательская работа, несомненно, продолжится. Есть надежда, что фундаментальный тезис Ростовцева об экономическом единстве Древнего мира сможет получить более прочное эмпирическое обоснование.